Встретились и поженились мои родители в дальневосточном городе Свободном Амурской области Хабаровского края. Рекомендую любопытному читателю взглянуть на карту России и мысленно построить треугольник между ним и упомянутыми городами. Вот! Как иной раз складываются жизни и судьбы!
Спустя положенное время в семье актеров передвижного театра «ДОРПРОФСОЖ» появилось пополнение, т.е. сын Костик (это и был я). Моё рождение существенно усложнило быт нашей семьи и в вопросе питания и в жилплощади. Мать и отец проживали в купе пассажирского вагона (4 квадратных метра!). Кроваткой и коляской одновременно мне служила корзинка, поставленная на обычную откидную полку купе и привязанная к крючку на стенке (во избежание падения при передвижении состава).
Далеко на западе в это время бушевала Великая Война. Её страшное влияние не обошло жителей Дальнего Востока. В 1945-46 годах и в этих краях говорили пушки и пулеметы.
Военные тяготы и лишения дальневосточники испытали в полной мере.
Как только я начал воспринимать окружающую обстановку, мне стало ясно, что самое главное после мамы и папы на свете это еда и тепло. С едой (как, впрочем, и с теплом) было очень сложно всем (ну, скажем так – почти всем). В зимнее время стены вагона промерзали так, что заклёпки изнутри купе покрывались инеем. Полувоенный китель железнодорожника сидел на отце как на вешалке. Когда на сцене театра ставили «Ревизора», отец, игравший городничего, был вынужден одевать под мундир большое количество «толщинок», чтобы придать фигуре персонажа хоть какую-то солидность. О маме говорить вообще страшно. Она перенесла тяжелое заболевание, которое в сочетании со скудным питанием вызвало состояние близкое к дистрофии. Ребенок (т.е. я) плачет, а молока в груди нет. Да что в груди? Не на каждой станции можно купить стакан молока (в те времена многое продавалось стаканами: молоко, сахар, орехи, семечки…). Ярко запомнившийся на всю жизнь эпизод, связанный с молоком приведу в качестве иллюстрации.
Мне тогда было уже года два или три. Был я худенький, по-детски подвижный и жизнерадостный (когда не болел, а болел я, к сожалению, часто). Отцу в тот раз невероятно повезло. На одной из станций он сумел выторговать два стакана молока. В маленькой кастрюлечке он принес драгоценную влагу в купе. Время летнее, и чтобы сохранить продукт, его надо было обязательно вскипятить. Тем более что о существовании ветеринарного и санитарного надзора в то время и на отдаленной станции никто и не вспоминал. На маленькой самодельной электроплиточке (чтобы не ходить по составу в вагон-кухню), установленной на столике в купе, закипало вожделенное молоко. Я, естественно, вертелся рядом, ожидая конца процесса. Молоко с куском черного хлеба – это чудесное лакомство! В тот самый момент, когда началось кипение, и шапка пенки поползла наверх, вагон неожиданно резко дернулся и поехал. Кастрюлечка опрокинулась, и кипящее молоко ошпарило мою руку и бок. Кожа на руке вспухла огромным пузырем. Боль невероятная, я зашелся от крика. На мои истошные вопли сбежались все обитатели вагона – сослуживцы отца и матери. Как и заведено в нашей стране (стране советов), посыпались эти самые советы (от срывания стоп крана и пробежки в поисках станционного фельдшера до быстрого вскрытия пузыря и накладывания повязки). Впечатлительная мама была в полуобморочном состоянии. Отец оказался самым трезвомыслящим в этой панике и суматохе. Замечу, что он всегда в сложной обстановке действовал решительно и разумно. Это свойство его характера я наблюдал не раз и всегда восхищался. Удалив из купе всех советчиков, он обработал пораженную мою руку собственной мочой и наложил повязку, смоченную тем же народным средством. Да простят меня современные медики за популяризацию подобного знахарства, но при отсутствии каких либо средств и медикаментов (ходовыми в то время были стрептоцид и сульфидин, ныне забытые) это его решение было самым эффективным. Боль постепенно уменьшилась, и я относительно спокойно дотерпел до следующей станции. Фельдшер станционного медпункта подтвердил правильность действий отца и похвалил его за решительность. Наложенная уже профессионалом повязка источала резкий запах мази Вишневского, который три последовавших затем месяца был со мною неразлучно. С тех пор, глядя на поднимающуюся шапку закипающего молока, я всегда вспоминаю огромный ожоговый пузырь на моей руке, и мой нос начинает явственно ощущать запах этой мази – запах опасности.
Основным источником продуктов питания артистов – кочевников передвижного театра
являлись пристанционные базары и базарчики многочисленных населенных пунктов, как бусины нанизанных на нитку Забайкальской железной дороги вплоть до самого Владивостока. На каждой станции к подходящему поезду устремлялась шумная, крикливая толпа местных продавцов, наперебой предлагающих готовые продукты. Помимо традиционного для России набора, состоящего из горячей вареной картошечки, обильно посыпанной укропом с малосольными (по местной рецептуре) огурчиками или капусткой, на каждой станции предлагались и свои присущие только данной местности деликатесы в разных местах свои:
- крупные упитанные караси стандартного размера (с мужскую ладонь), зажаренные в особых условиях русской печи на противне в сметане (при таком приготовлении мелкие косточки совершенно не чувствуются),
- варенец (молочный продукт), напоминающий по виду известную ныне ряженку. Приготовленный в глиняном горшочке (изделии местных умельцев-гончаров) томлением в русской печи таким образом, что образующаяся при этом коричневая затвердевшая пенка являлась своеобразной крышкой и некоим подобием знака качества. Торжественная церемония его поедания начиналась со вскрытия пеночной мембраны и погружения ложки в густую студнеобразную массу, от одного аппетитного запаха которой можно было упасть в обморок. Невероятная вкуснятина, особенно для неизбалованного ребенка того времени,
- топленое молоко - похожий по вкусу и виду на варенец продукт (тоже в горшочке), но с одним недостатком – он имел жидкую консистенцию и потому быстро кончался,
- разнообразные борщи и щи, приготовленные умелыми украинскими переселенкам в русской печи, тоже в горшочках. Помимо отменного вкуса дополнительное удобство заключалось в том, что взятый с собой в вагон (и естественно оплаченный) горшочек долго оставался горячим, и его содержимое съедалось уже на ходу, когда станционная суматоха оставалась позади,
- куски запеченной в русской печи тыквы – сладкие и духовитые, и даже обыкновенная пшенная каша с кусками тыквы в горшочке превращалась в яство достойное самой изысканной трапезы,
- вареная кукуруза в початках, присыпанных солью,
- традиционно можно было приобрести жареную курицу или лесную дичь, целиком или по кусочкам, вяленую и копченую рыбу местных водоемов,
- дары забайкальских лесов и лугов: орехи лесные и кедровые (точнее семена местной сосны) в шишках или лущеные, семечки, грибы, ягоды,
- особым лакомством (за Хабаровском) являлись местные маленькие соленые арбузики, пряные корешки и лесные и луговые растения, приносимые к поезду корейцами, китайцами и коренными жителями Дальнего Востока, потомками Дерсу Узала.
- ну и, конечно, (по сезону) свежие овощи – продукт местных огородников.
Цены на этих рыночках определялись по платежеспособности более состоятельных пассажиров экспрессов «Москва-Владивосток» и «Москва-Пекин», в основном военных и командированных, для которых деньги значили гораздо меньше.
Надо, конечно, понимать, что доступность всех этих продуктов для нас была условной, с поправкой на мизерные зарплаты персонала передвижного театра. С учетом условий военного времени, бесконечным «добровольным» пожертвованиям-поборам и вычетам из жалования в «фонд обороны», питаться с привокзального рынка было не по карману. Я был тогда еще очень мал, чтобы понимать, почему мама так грустно смотрит на меня, уплетающего тот же варенец, и настойчиво заставляет есть его с хлебом. Теперь понимаю – чтоб надольше хватило и было сытнее. Сами же родители питались, как и все члены труппы театра, бессистемно и нерегулярно.
Иногда после выступления в отдалённой воинской части или на какой-нибудь станции местное начальство организовывало для его участников некое подобие банкета. Собственно и банкетом я пытаюсь это мероприятие назвать сейчас, когда пишу эти строки, не в состоянии подобрать подходящее название этой благотворительной акции. Наверное, организаторы догадывались, что работникам передвижного театра живётся не легко, и по национальной российской традиции просто-напросто, пользуясь удобным случаем, подкармливало их. Никогда не забуду шикарный экзотический обед в одной из воинских частей в посёлке Посьет (под Владивостоком), прямо на берегу океана. Он состоял из ухи из разнообразных морских рыб, сваренной в большом котле на костре, и толстых крабовых ног – суставов, которые стояли вертикально в ведре с кипящей морской водой. Уху ели до отвала из матросских мисок. Для того же, чтобы полакомиться крабовым мясом, надо было колючей горячей палкой крабовой ноги сильно бить по пляжным камням. Красный футляр трескался, и появлялась нежная горячая и пахучая мякоть. До этого дня я не предполагал, какой вкусной начинкой наполнены банки (с надписью «КРАБЫ») в виде пирамид, украшавшие пустые от других продуктов полки магазинов. Нет, виноват! Иногда пирамиды состояли из банок с надписью «ГОРБУША или КЕТА в собственном соку». Мама изредка (когда были деньги) варила суп с содержимым такой банки. До сих пор мы любим этот суп и считаем его признаком праздника, признаком достатка. Вообще мамина фантазия в приготовлении пищи была неисчерпаемой, а мы с отцом ели все, что она бы не приготовила, даже суп из ботвы свёклы с добавлением листьев лебеды и молодых ростков папоротника.
Огромная дровяная плита, расположенная в специальном вагоне-кухне, затапливалась один-два раза в день. В это время в тесноватом помещении собирались почти все женщины театра. Места на плите и разделочных столах не хватало. Устанавливалась очередь, но скандалов и склок я не помню. Коммуна – есть коммуна, все знали, кто чем питается и что готовит. Делились солью и специями, обменивались рецептами блюд. Более опытные хозяйки обучали молодых. Женщины подкармливали ещё не женатых одиноких мужчин из труппы и персонала. Судя по поголовной «стройности» актеров и актрис, Бог был не особенно благосклонен к лицедеям. Единственным в труппе толстым актером был дядя по фамилии Леондор, но полнота его была явно нездорового свойства. Мама была очень худой, даже на фоне остальных женщин театра, и папа старался при любом удобном случае подкормить её чем-нибудь калорийным.
Однажды он с торжествующим видом вошел в купе, неся в руках настоящую живую черную курицу, и объявил, что у нас будет царский обед. Проходившая по коридору вагона мимо нашего жилища характерная актриса, эффектная Нина Николаевна Гейнтце, взяла из рук отца птицу и, проделав известную всем сельским жителям манипуляцию, порекомендовала не торопиться с готовкой, поскольку курица должна снестись, а свежее яичко ребенку не помешает. Курица была спасена, и на долгое время поселилась в нашем купе. Картонная коробка из-под китайских яблок (вся покрытая красивыми и непонятными иероглифами), установленная в закуточке под нижней полкой, стала её жилищем и гнездом, в котором мама каждый день находила аккуратное свежее яйцо. Польза от такого решения была очевидной, и мы полюбили хохлатку, как члена семьи.
Вела она себя очень культурно, не мешалась под ногами, не кудахтала без повода и если выходила иногда в коридор, то сторонилась, пропуская проходящих людей. Когда мы с ней оставались одни, она вспрыгивала на мою постель и пристраивалась под мой бок. Так мы и грели друг друга в плохо отапливаемом вагоне. Несколько раз мама, возвращаясь с репетиции, заставала эту идиллическую картину и, убрав курицу от спящего сына, обнаруживала еще теплое, только что снесенное яйцо. На необходимые прогулки курочку выносили на травку около вагона, и она гуляла с привязанной к ноге длинной веревочкой из бинта. Однажды мама отвлеклась, и на месте её прогулки остался только кусок бинта на память о нашей кормилице.
Это случилось на территории Китая (в Манчжурии) недалеко от Харбина, куда занесла наш театр нелегкая судьба. Театр «ДОРПРОФСОЖ» культурно обслуживал воинские части, участвовавшие в восточной кампании Великой Отечественной войны. Время было такое, и актеры железнодорожного театра тоже были на военном положении. На обратном пути из Манчжурии наш поезд попал в страшную катастрофу и полностью сгорел. Это произошло в октябре месяце около станции Муданьцзян. В результате диверсии столкнулись два состава, наш и воинский эшелон с горнострелковой дивизией, возвращавшейся с войны. Это событие во всех ужасающих деталях заслуживает отдельного повествования. Погибших было много, но наша семья и еще часть актеров и персонала театра на счастье спаслись и вернулись в Союз хоть и погоревшие, но живые.
Красивый серебряный знак «Почетный железнодорожник», украшавший форменный китель отца с тех пор, был получен им заслуженно и приравнивался к боевым орденам.
В ту страшную ночь он не только вытащил из огня нас с мамой, но и многим помог спастись в этом аду.
Оставшаяся в живых часть труппы передвижного театра пополнила ряды Амурского областного театра драмы и была расселена в городе Благовещенске на Амуре по месту нахождения театра. Началась новая оседлая жизнь. Нашей семье была предоставлена комната с кухней. Деревянный одноэтажный дом находился в двух кварталах от здания театра на улице имени «1905года». В этом же доме проживали еще две семьи работников театра Бровкины и Кузуб. Создалось некое подобие коммуны работников искусства. Капитальных каменных зданий в городе было немного. Основным видом жилища являлись деревянные дома с прилежащим огородом или палисадником. Типичный Российский провинциальный город на дальней окраине страны. Нам тоже достался небольшой огород и мама, имевшая по молодости опыт в этом занятии, с энтузиазмом принялась за дело. Понятное дело, члены семьи, т.е. отец и я взялись за лопаты. Соседи вернее их жены, наблюдая нашу работу, тоже захотели огородничать и вскоре, несмотря на отсутствие опыта, под руководством мамы сделали себе по нескольку грядок. Непривычная для работников искусства работа уже ближайшей осенью принесла закономерные плоды. На зиму удалось запасти картошку и овощи в приемлемом для новичков количестве. Все были довольны и благодарны маме за науку. Голод нам уже не грозил. Это было тем более важно, что театр еще не оправился после катастрофы и сборы а, следовательно, и зарплаты актеров были маленькими.
Мама, научившаяся ещё в детстве неплохо шила. Её умение не раз помогало должным образом оформить новую очередную постановку театра. Она могла по эскизу художника театра скроить и быстро сшить к премьере нужный сценический костюм или платье. Она обшивала своих соседей и подруг по работе, учила кроить знакомых женщин и тем самым немного пополняла скромный актерский семейный бюджет. Часто такой оплатой за работу были продукты питания, куски ткани и старая одежда, которую мама перешивала на членов нашей семьи. Крутить колесо машинки приходилось и мне, чем я очень был доволен и гордился что помогаю. Однообразное вращение ручки было утомительно, но я находил интерес в том, что наблюдал за взаимодействием деталей механизма и появлением из отдельных кусочков тряпок законченной рубашки или платья. Вечерами я часто засыпал под стук машинки и видел при свете единственной тусклой лампочки сгорбленную спину матери её голову, склонённую над работой.
Еще одной семьей проживавшей в нашем доме была семья военнослужащего-пограничника по фамилии Чехловы. У них положение с питанием было не таким критическим - они получали так называемый паёк, и жена не возилась на огороде. Но, зато, муж имел возможность организовать выезд мужчин на рыбалку и охоту. В тревожных послевоенных условиях да еще в погранзоне это было не просто. Сосед был уважаемый офицер - фронтовик и получал необходимые разрешения.
Отец - опытный рыбак и охотник астраханской закалки никогда не возвращался без добычи. Рыба и охотничьи трофеи существенно дополняли столы: наш и наших соседей.
В весеннее, летнее и осеннее время обработать, приготовить и съесть добычу, надо было как можно скорее. С этой задачей все вместе справлялись прекрасно. Уговаривать никого не приходилось. Зимой, как ни странно, было проще. После получения зарплаты или после удачной охоты отца начиналась заготовка еды в виде полуфабрикатов. Под руководством мамы варились большие кастрюли борща, щей, супов с фрикадельками и конечно огромное количество пельменей. Готовые блюда разливались по тарелкам и мискам. Пельмени раскладывались на противнях и пересыпались мукой. Все это выносилось на мороз в сенях и замерзало. Затем на короткое время вносилось в кухню, оттаивало, отделялось от посуды и укладывалось в полотняные мешки по сортам. Мешки развешивались в холодной кладовке на специальных потолочных крючках (от крыс). Зимы в Приамурье стояли по-сибирски суровые и до самой весны, оттепелей не наблюдалось. Заготовки сохранялись хорошо без электрических холодильников, о существовании которых большая часть населения даже не предполагала. Да и само электричество подавалось в дом крайне нерегулярно. На столе всегда были наготове свечи и у входа (в сенях) - керосиновая лампа т.к. общий на всех туалет находился во дворе. Дрова и уголь для отопления надо было приносить из сарая.
Водопровода в городе не было (по крайней мере, в том районе, где мы жили) и воду для питья и приготовления пищи развозил на лошади водовоз. Раз в неделю он подъезжал к воротам и зычным охрипшим голосом кричал «Воду привёз! Воду привёз!!».
Взрослые выходили с вёдрами и, суетливо бегая взад-вперёд, заполняли большие бочки, стоящие в сенях. Такая же авральная работа (раз, два в году) происходила, когда привозили уголь и дрова для отопления. Их надо было распилить, поколоть, сложить в сарай. Здесь посильную помощь оказывали все, даже дети. После этой тяжелой беготни у мамы болели руки, и она плакала, натирая их плохо пахнущей жидкостью. Отец тоже тяжело дышал, но не жаловался, хотя было видно, что он устал не меньше, а надо уже бежать в театр на репетицию или вечерний спектакль и изображать, к примеру, царя, передовика советского производства или даже гения всех времён и народов, лучшего друга всех детей - товарища Сталина!
Следует принять во внимание, что все эти хозяйственные работы проводились в свободное от службы время. За опоздание на работу (даже не прогул) можно было попасть под суд и, как следствие - приличный штраф или срок. Тут не спасали никакие заслуги. Время было суровое и бесчеловечное.
Сразу после приезда и поселения в Благовещенске я был определен в детский сад. Поскольку отец являлся «Почетным железнодорожником» мне было разрешено посещать ведомственный железнодорожный детский сад, в котором и содержание и кормление были немного получше, чем в других садиках. Расположен он был неподалеку от нашего дома и после нескольких дней посещения, я уже сам находил дорогу и не нуждался в сопровождении. Ходить было безопасно, машин почти не было, взрослые не приставали, мальчишки не обижали маленьких, даже явные хулиганы.
По пути мне приходилось проходить мимо магазина. По утрам около него всегда стояла длинная очередь, ожидающая привоза хлеба. Иногда машина со свежим хлебом уже разгружалась и тогда я, невольно, задерживался, чтобы подышать хлебным воздухом.
Пройти мимо было невозможно, воли не хватало, несмотря на то, что в детсаду меня ждал завтрак. Здесь действовало подсознание и инстинктивное ощущение чуда. Наверное похожее чувство испытывает уличный барбос обреченно и понуро сидящий у дверей мясного магазина.
Регулярно и мы с мамой ходили стоять в этой очереди и покупать хлеб по карточкам. Сознательно опускаю время утомительного обреченного стояния в бесконечной, как мне казалось, серой молчаливой очереди до того момента, когда подходил наш черёд. Это была пытка, выдержать которую можно было только во имя ожидаемого её финала.
Я всегда с благоговейным трепетом поднимался по высокому крыльцу этого магазина и переступал его порог. В общей полутьме помещения при свете единственной лампочки висящей над прилавком священнодействовала пожилая, грузная женщина в белом грязноватом переднике и такими же нарукавниками. Она придирчиво разглядывала лист карточек, затем аккуратно отрезала нужное количество. Мама быстро прятала возвращенный похудевший лист в сумку на самое дно под подкладку. Женщина тем временем отрезала специальным качающимся ножом, приделанным к прилавку, от целой буханки примерно половину и клала на весы. На другой площадке весов громоздились разные гирьки в зависимости от отвешиваемой нормы. Добиваясь совпадения качающихся птичьих клювиков весов, она подкладывала ещё и ещё куски и кусочки отрезаемого хлеба рядом с половинкой буханки. Я напряженно следил за этим колдовством. Смысл этого наблюдения заключался в том, что последний перед остановкой весов кусочек принадлежал по традиции мне. Важно было, чтобы он не оказался совсем уж маленьким.
Пока мама бережно заворачивала хлеб в чистую тряпочку и укладывала в сумку, довесок исчезал в моём ненасытном детском желудке. В этот момент я был почти счастлив!
Первое что я ощущал, приходя утром в детсад, это был стойкий неистребимый запах свежесваренной и подгоревшей каши. Он пропитывал все: стены, занавески, одежду нянечек и воспитателей, игрушки. Аппетит никогда не исчезавший обострялся в эти минуты с особой силой. Детей военной и послевоенной поры не надо было уговаривать съесть ложечку «за папу за маму». Только давай и, по возможности, побольше!
Раздевание и мытье рук происходило в «стахановском» темпе без капризов слез и уговоров. Одежда развешивалась по деревянным шкафчикам самостоятельно. Каждый знал свою картинку на дверке. У меня, как сейчас помню, были два смешных цыпленка отбирающих друг у друга червячка (довольно символично). Шумная нетерпеливая толпа голодных с утра детей накапливалась в игральной комнате. Все внимательно прислушивались к звукам, доносящимся из-за закрытой двери столовой. Наконец дверь распахивалась, и нянечка разрешала занять места за столиками. Далее следовала неизбежная и традиционная в этих случаях шумная толкотня в дверях и беготня по комнате в поисках места. Смысл её, непонятный непосвященным взрослым, заключался в следующем: надо было выбрать место, напротив которого стояла более полная тарелка и быстро занять его. Но ещё более важным было то, чтобы у тарелки был красный декоративный ободок ну на худой конец синий или зеленый. По установившейся среди нас детей системе, счастливый обладатель тарелки с красным ободком до обеда именовался красным командиром, синий ободок присваивал его обладателю звание моряка, что тоже неплохо, зеленый – пограничника, но обиднее всего тому, кому доставалась тарелка совсем без ободка. В ней и каша казалась не такой вкусной. Количество же пищи во всех тарелках было одинаковым почти до грамма (поварешка то одна). Но это уже из области психологии «в чужой тарелке всегда больше каши!». Ложки стучали быстро и тот, кто первым съедал положенную порцию, мог рассчитывать на небольшую добавку, чем немного компенсировать не ту полоску на тарелке. Медлительным оставалось терпеливо ждать обеда и реванша в этом ежедневном соревновании. Сомневаюсь, чтобы воспитательский коллектив детсада догадывался о буре страстей охватывающих детей, и, скорее всего, относил эти эмоции на счет голодухи, царившей в стране. Нянечка, раздававшая добавку, воспринималась нами как добрая и справедливая фея – волшебница, но она этого не знала и, проходя с кастрюлей между столиками, недовольно ворчала на особо нетерпеливых.
До сих пор ловлю себя на том, что ем всё, что предлагают, ем быстро и никогда ничего не оставляю на тарелке. Это отличительный признак почти всех людей чьё детство пришлось на военные и послевоенные годы. Особенно тех, кто прошел школу детсадовского воспитания и общения.
После обеда полагался традиционный для детсадовского режима «тихий час». Спать не хотелось, но приходилось укладываться на раскладушки и терпеливо ждать его окончания. Некоторые особенно ослабленные и не совсем здоровые дети даже успевали заснуть. Но команду «Подъём!» слышали все и сразу вскакивали, потому что после сна был полдник.
На столиках столовой уже стояли стаканы с чаем или молоком и на маленьких блюдечках лежали сладости. Обычно это были два квадратика печенья и две-три обсахаренных карамельки-подушечки. Сладкого хотелось всегда, и это ежедневное чудо воспринималось как маленький праздник. По настоящим праздникам бывало жиденькое какао и подушечки были другие - гладкие и блестящие и, главное, с цветными полосками. Здесь в силу вступало негласное правило цветовых различий, как и с полосками на тарелках. На конфету с красными полосками можно было обменять две с полосками другого цвета. Но на такой обмен мало кто из «красных командиров» соглашался, статус был важнее.
Самым главным и долгожданным праздником был, конечно, Новый Год! В этот день на праздничном утреннике Дед Мороз всем раздавал подарки (опять же сладости). Бумажный мешочек с подарком, получаемый от доброго Деда после чтения стихотворения, исполнения песенки или танца, воспринимался как высшая награда и очень ценился. Содержимое мешочка исследовалось сразу же после получения. Терпеть до окончания праздника сил и воли не хватало. Дух захватывало, когда ты обнаруживал в подарочном мешочке кроме ожидаемых подушечек и печенья, ещё и пряник (розовый или белый мятный) яблоко, мандарин и две-три шоколадные конфеты в обертке. Фантик от конфеты и «золотая» фольговая бумажка являлись самостоятельной ценностью и бережно сохранялись.
Как это часто бывает в жизни, чудо праздника Нового Года рухнуло для меня однажды и навсегда. Я уже был в старшей группе и на утреннике читал стихотворение Некрасова «Однажды в студёную зимнюю пору…». Читал с выражением и, как я полагаю неплохо, чем заслужил аплодисменты присутствующих. Дед Мороз был растроган и при вручении подарка наклонился, чтобы поцеловать меня в знак особой благодарности.
И тут!!!
Я почувствовал известный мне с младенчества запах духов «Красная Москва» и увидел под бородой деда знакомый рисунок ткани платья! Такой запах и такой рисунок были только у одного человека - у моей мамы! Волшебный Дед Мороз – это моя МАМА!!! По просьбе руководства детсада она актриса театра исполняла эту роль уже не первый раз.
Исполняла профессионально (даже голос я не узнавал) но…!!!
Я расплакался, повторяя, мама! Мама!
Меня быстро увели, чтобы не срывать праздник и, ожидая конца утренника в игровой комнате, я понял, что сказка ушла из моей жизни и детство кончилось! Условность театрального действия я - актерский ребёнок понимал уже давно. Но то был театр с его особой атмосферой представления, а тут жизнь и добрый дедушка Мороз был её частью. Что жизнь это тоже своего рода театр я понял, увы, очень рано.
В то время дети быстро не по годам взрослели. Не миновала эта судьба и меня.
Порой родители брали меня с собой на репетиции и на выездные спектакли. Оставить было не с кем. Так уж сложилось, что все постановки я смотрел и не по одному разу. Что я в них понимал теперь сказать трудно, но помню многое вплоть до сцен и реплик. Особенный интерес вызывали спектакли со сценами застолий.
Хорошо помню сцену пира царя в спектакле «Великий Государь», в которой монах, ценой собственной жизни, предотвращает отравление Ивана Грозного. Огромный во всю сцену стол, уставленный всевозможными кушаньями: тут и жареные молочные поросята, и целый лебедь на блюде, и пироги, и кулебяки, и множество ваз с экзотическими фруктами, а уж кувшинов с напитками и кубков разной формы - немеряно. О том, что все это несъедобное бутафорское, я уже давно знал, но, видя прекрасную игру актеров, изображающих веселье пира, невольно впадал в иллюзию реальности и чувствовал спазмы голода. Что чувствовали при этом сами актеры и зрители остаётся только догадываться ведь и те и другие (за редким исключением) почти поголовно недоедали.
